Неточные совпадения
Левин вошел в денник, оглядел
Паву и поднял краснопегого теленка на его шаткие, длинные ноги. Взволнованная
Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув,
стала лизать ее шаршавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом
под пах свою мать и крутила хвостиком.
Подробности эти Вронский узнал уже после, теперь же он видел только то, что прямо
под ноги, куда должна
стать Фру-Фру, может
попасть нога или голова Дианы.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все
стали выравниваться за ним, ходя
под гору по лощине и на гору
под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже
пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией,
попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и
стал смотреть
под ноги.
Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть;
Но
стало страшно вдруг Татьяне…
И я — при мысли о Светлане
Мне
стало страшно — так и быть…
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А
под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло всё. Татьяна
спит.
Еще и теперь у редкого из них не было закопано добра — кружек, серебряных ковшей и запястьев
под камышами на днепровских островах, чтобы не довелось татарину найти его, если бы, в случае несчастья, удалось ему
напасть врасплох на Сечь; но трудно было бы татарину найти его, потому что и сам хозяин уже
стал забывать, в котором месте закопал его.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же
падают в обмороки. Мигом
под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна
стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно
стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача
стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни
попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Пастух
под тенью
спал, надеяся на псов,
Приметя то, змея из-под кустов
Ползёт к нему, вон высунувши жало;
И Пастуха на свете бы не
стало:
Но сжаляся над ним, Комар, что было сил,
Сонливца укусил.
Проснувшися, Пастух змею убил;
Но прежде Комара спросонья так хватил,
Что бедного его как не бывало.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного
стана; красиво
падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
Толпа прошла, но на улице
стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную
пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
— Так и быть, — сказала она, — я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что
под опеку
попадешь! Да чем ты
станешь жить? Странный ты человек!
Я
стал в ванну,
под дождь, дернул за снурок — воды нет; еще — все нет; я дернул из всей мочи — на меня
упало пять капель счетом, четыре скоро, одна за другой, пятая немного погодя, шестая показалась и повисла.
— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а
попади ей вожжа
под хвост, она то сделает, что и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать… — сказал фабричный и
стал укладываться
спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не
стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали
под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что
попало к нему
под руку.
Через минуту вспыхнуло пламя, и кругом все
стало видно: Захаров и Аринин, лежащие
под защитой палатки, а Дерсу
спал сидя, одетый.
Наконец
стало светать. Вспыхнувшую было на востоке зарю тотчас опять заволокло тучами. Теперь уже все было видно: тропу, кусты, камни, берег залива, чью-то опрокинутую вверх дном лодку.
Под нею
спал китаец. Я разбудил его и попросил подвезти нас к миноносцу. На судах еще кое-где горели огни. У трапа меня встретил вахтенный начальник. Я извинился за беспокойство, затем пошел к себе в каюту, разделся и лег в постель.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то
под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо
спит целый день… А что ж преферанс?
Приближалась осень. Листва на деревьях уже
стала опадать на землю. Днем она шуршит
под ногами, а вечером от росы опять
становится мягкой. Это позволяет охотнику подойти к зверю очень близко.
Раздался общий смех. Оказалось, что не он один, все не
спали, но никому первому не хотелось вставать и раскладывать дымокуры. Минуты через две разгорелся костер. Стрелки смеялись друг над другом, опять охали и ругались. Мало-помалу на биваке
стала водворяться тишина. Миллионы комаров и мошек облепили мой комарник.
Под жужжание их я начал дремать и вскоре уснул крепким сном.
По пути нам попалась юрта, сложенная из кедрового корья, с двускатной крышей, приспособленная
под фанзу. Утомленные двумя предшествующими ночами, мы
стали около нее биваком и, как только поужинали, тотчас легли
спать.
Потом он
попал в какую-то комиссию и
стал освобождать богатых людей от дальних путешествий на войну, а то и совсем от солдатской шинели, а его писарь, полуграмотный солдат, снимал дачу
под Москвой для своей любовницы.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и
становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что
попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
Мы сняли с себя ружья и прислонили их к дереву, затем принялись ломать сухие сучья. Один сучок
упал на землю. Я наклонился и
стал искать его у себя
под ногами. Случайно рукой я нащупал большой кусок древесного корья.
С утра я неладно обулся, что-то жесткое
попало мне
под подошву и мешало ступать. Я
стал на первую попавшуюся валежину и
стал переобуваться. Вытряхнув из обуви посторонний предмет, я снова оделся, и только хотел было встать, как вдруг увидел белохвостого орлана.
— Остаются,
стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, то есть насчет кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более древнерыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате больного, и уже ночью лишь перебрался к нам,
под предлогом, что на голом полу жестко
спать.
Она побелела, пополнела; руки у ней
под кисейными рукавами
стали «крупичатые», как у купчихи; самовар не сходил со стола; кроме шелку да бархату, она ничего носить не хотела,
спала на пуховых перинах.
Я с пятидесяти годов только
стал ночи
спать, а допрежь того все, бывало, подушки вертятся
под головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж
становлюсь.
— Что же, я ограбил кого? украл? — спрашивал он самого себя и нигде не находил обвиняющих ответов. — Если бы украсть — разве я
стал бы руки марать о такие пустяки?.. Уж украсть так украсть, а то… Ах ты, господи, господи!.. Потом да кровью все наживал, а теперь вот
под грозу
попал.
Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и
станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже снег инда
под коленами протает и где слезы
падали — утром травку увидишь.
И тут-то исполнилось мое прошение, и
стал я вдруг понимать, что сближается речейное: «Егда рекут мир,
нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме придет,
стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении
под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и
под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом
пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать
стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
С отъездом Годневых у Калиновича как камень
спал с души, и когда Полина с княжной, взявшись
под руки,
стали ходить по зале, он присоединился к ним.
Им все равно, хорошо ли вы ели, хорошо ли
спали, весело ли вам, здоровы ли вы, и они ничего не сделают, чтоб доставить вам эти удобства, ежели они в их власти; но
стать под пулю, броситься в воду, в огонь, зачахнуть от любви — на это они всегда готовы, ежели только встретится случай.
Да и прочие все дела
под стать сложились: поля заскорбли, реки обмелели, на стада сибирская язва
напала.
Так гласит песня; но не так было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев в разные времена
пали жертвою царских подозрений. Не
стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал
опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны, не приял своей муки в этой жизни и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит на государском деле
под Найдою.
— Что это, папочка? — спросила опять Лена, вглядываясь, как мужик повернул соху и
стал удаляться, ведя новую борозду по другому краю полосы. Новое деревцо, уже наклонившееся к земле,
попало под железо, судорожно метнулось, задрожало и тихо свалилось на пашню…
Но когда их по вечеру действительно привезли, связанных по рукам и по ногам, с жандармами, вся каторга высыпала к
палям смотреть, что с ними будут делать. Разумеется, ничего не увидали, кроме майорского и комендантского экипажа у кордегардии. Беглецов посадили в секретную, заковали и назавтра же отдали
под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре
упали сами собою. Узнали дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как сдаться, и все
стали сердечно следить за ходом дела в суде.
На мое счастье, старуха перешла
спать в детскую, — запоем запила нянька. Викторушка не мешал мне. Когда все в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра исчезал куда-то. Огня мне не давали, унося свечку в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я
стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на печи дымный огонь.
Гремя, стуча, колыхаясь,
под яркие звуки марша,
под неистовые крики и свист ожидавшего народа, знамя подошло к фонтану и
стало. Складки его колыхнулись и
упали, только ленты шевелились по ветру, да порой полотнище плескалось, и на нем струились золотые буквы…
В ответ на это из канавы показался дымок, щелкнула винтовка, и пуля
попала в лошадь милиционера, которая шарахнулась
под ним и
стала падать.
Вдруг послышался грохот, — разбилось оконное стекло, камень
упал на пол, близ стола, где сидел Передонов.
Под окном слышен был тихий говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот. Все в переполохе вскочили с мест; женщины, как водится, завизжали. Подняли камень, рассматривали его испуганно, к окну никто не решался подойти, — сперва выслали на улицу Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на улице пусто,
стали рассматривать разбитое стекло.
Когда въехал он в крепость, начали звонить в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец
стал сходить с лошади, при помощи двух из его казаков, подхвативших его
под руки, тогда все
пали ниц.
Не проходило дня без перестрелок. Мятежники толпами разъезжали около городского вала и
нападали на фуражиров. Пугачев несколько раз подступал
под Оренбург со всеми своими силами. Но он не имел намерения взять его приступом. «Не
стану тратить людей, — говорил он сакмарским казакам, — выморю город мором». Не раз находил он способ доставлять жителям возмутительные свои листы. Схватили в городе несколько злодеев, подосланных от самозванца; у них находили порох и фитили.
«Пусть она будет счастлива, пусть она узнает мою самоотверженную любовь, лишь бы мне ее видеть, лишь бы знать, что она существует; я буду ее братом, ее другом!» И он плакал от умиления, и ему
стало легче, когда он решился на гигантский подвиг — на беспредельное пожертвование собою, — и он тешился мыслию, что она будет тронута его жертвой; но это были минуты душевной натянутости: он менее нежели в две недели изнемог,
пал под бременем такой ноши.
Некому было ей сообщить все занимавшее ее, все собиравшееся в груди;
под конец, не имея силы носить всего в себе, она
попала на мысль, очень обыкновенную у девушки: она
стала записывать свои мысли, свои чувства.
Юрий
стал рассказывать, как он любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка — дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться
под стенами Москвы за веру православную; наконец, каким образом он
попал в село Кудиново и для чего должен был назвать ее своей супругою.
Стало слышно, как
под ногами шедшего шуршала трава и потрескивал бурьян, но за светом костра никого не было видно. Наконец раздались шаги вблизи, кто-то кашлянул; мигавший свет точно расступился, с глаз
спала завеса, и подводчики вдруг увидели перед собой человека.
Вы, князья Мстислав и буй Роман!
Мчит ваш ум на подвиг мысль живая,
И несетесь вы на вражий
стан,
Соколом ширяясь сквозь туман,
Птицу в буйстве одолеть желая.
Вся в железе княжеская грудь,
Золотом шелом латинский блещет,
И повсюду, где лежит ваш путь,
Вся земля от тяжести трепещет.
Хинову вы били и Литву;
Деремела, половцы, ятвяги,
Бросив копья,
пали на траву
И склонили буйную главу
Под мечи булатные и стяги.
Уже с первых минут
стало ясно, что дочь уступит матери в легкости и силе, — Нунча бежала так свободно и красиво, точно сама земля несла ее, как мать ребенка, — люди
стали бросать из окон и с тротуаров цветы
под ноги ей и рукоплескали, одобряя ее криками; в два конца она опередила дочь на четыре минуты с лишком, и Нина, разбитая, обиженная неудачей, в слезах и задыхаясь,
упала на ступени паперти, — не могла уже бежать третий раз.